Что касается романов, здесь все просто. Почти все самые значительные фантастические романы последнего десятилетия написаны или мейнстримовцами, или выходцами в мейнстрим: Дмитрием Быковым, Алексеем Ивановым, Марией Галиной. (А внутри жанра? – Дяченко и Жарковский.) Показательно, что все названные авторы хорошо понимают природу фантастики и по крайней мере неплохо знакомы с его историей. По-своему права Галина, не раз утверждавшая, что фантастический элемент в мейнстриме успел не только распространиться, но и девальвироваться; пожалуй, так, но возможности еще не исчерпаны, как подтверждает "Лавр" Евгения Водолазкина (премия "Портал" – присужденная, между прочим, еще до "Ясной поляны" и "Большой книги"). О романе этом сказано много – включая споры о том, можно ли считать его житием (как утверждает сам автор) или нет; два слова о его фантастическом аспекте. "Нереалистическое" в "Лавре" существует в двух плоскостях – фабульной и языковой. Исцеления и предсказания будущего – элемент житийный; дикая смесь древнерусского, условно-"вневременного" и жаргона/канцелярита ХХ столетия – элемент лингвистический. Оба выводят фабулу из рамок XV века в подчеркнутое, даже нарочитое вневременье (пресловутые пластиковые бутылки в 14... году – сюда же). Потому что душа человека не привязана ко времени, а судьба страны принципиально неизменна (долго всё это еще будет твориться? – "Не знаю. Всегда, наверное", – как отвечал Рублеву Феофан Грек). Мне такая проза интересна, но вчуже: вавилонское смешение языков заметно раздражало (даже когда стала понятна его функция), а главное – слишком видно, как это сделано; книга о чуде получилась без чуда, при всем уме и мастерстве автора.

А лучший роман, написанный в рамках жанра, тоже вышел не в фантастической серии, что характерно. Речь о "Море Имен" Ольги Онойко. Нечасто в последнее время бывает, чтобы книга меня удивляла, чтобы хотелось делиться авторскими находками с теми, кто оказался рядом. И самое для меня важное достоинство романа – красота. Море Имен – это и вправду очень красиво, и вправду завораживающе. Но. Читая первые главы, я все время вспоминал "Долину Совести", а чем дальше, тем яснее вставала громада "Vita nostra". Неважно, читала Онойко эти романы или нет, – сопоставление напрашивается. (Что, кстати, касается и почти всех главных текстов "цветной волны": "прототипы" немного слишком очевидны.) Что, в частности, удалось Дяченко в первом романе "Метаморфоз"? То, на чем спотыкаются почти все: они не низвели метафизику до физики, не утопили ее в конкретных деталях. А у Онойко она все-таки тонет. То же, о чем я говорил выше: изобилие придумок, деталей и образов, которые должны вывести героев и сюжет в высшую реальность, а на самом деле – крепко привязывают роман к "фантастике". Админы, серверы, тоннели... Фантастич., не бывает. Если использовать терминологию самого романа – книга и автор не ломают свой Предел, не выходят за рамки уже-возможного, уже-сделанного. Но подходят к Пределу вплотную, этого не отнять.

Назову еще роман Натальи Шнейдер и Дмитрия Дзыговбродского "Сорные травы" (премия "Портал" – "Открытие себя" за творческий рост). По литературным достоинствам он уступает Онойко и тем более Водолазкину, но привлекает внимание таким важным аспектом фантастической литературы, как художественное моделирование: а что будет если в один миг умрет пятая часть населения Земли? что будет с двумя врачами, мужем и женой, из провинциального российского городка? Роман заканчивается словами "Конец первой книги", и вторую, когда она выйдет, я прочитаю: интересно не только, "что это было" и "чем всё закончится", но и удержат ли авторы планку. Хотелось бы.

Не так много было и примечательных повестей. Интересней прочих мне показался "Последний мамонт" Владимира Березина (опять-таки, вышедший без маркера "фантастика") – попытка воссоздать научно-популярно-приключенческий роман для юношества в новую эпоху и иными средствами. И опять-таки – слишком видно, как работает текст; или, точнее, с какими перебоями он работает – причем перебоями намеренными и (повторюсь) нарочитыми. Живая история и живые люди в ней оказываются погребенными под ворохом цитат, чего былые популяризаторы счастливо избегали. Постмодернистский коллаж сделать – не штука; а попробуй написать "Карика и Валю", чтобы через 75 лет хорошо читалось. Вы, нынешние, ну-тка.

И рассказы. Конечно, Мария Галина: "Ганка и ее эльф", "Лианы, ягуары, женщина", "Ригель" (премия "Портал"... что-то я ее часто поминаю в этот раз, да?). Все эти тексты, особенно последний, подтверждают очевидное: то, что блестяще умеет писательница, больше в нашей фантастике сейчас не умеет никто (да и прежде-то...). Галиной удалось "застолбить" собственную тему и интонацию – а это дорогого стоит, – но вот и оборотная сторона: даже жутко-завораживающий "Ригель" напоминает о том, что Галина уже писала не раз. Роман в стихах "Всё о Лизе", фрагменты которого начали публиковаться как раз в 2012-м, благодаря самой своей форме (в смысле – структуре) оказался очень интересным развитием темы – но об этом, даст бог, в следующий раз.

То же могу сказать о рассказе Святослава Логинова "Где слышен колокола звон" – ну, кто же не знает, что Логинову особенно удается деревенская проза, неважно, фэнтезийная, или реалистическая, или пограничная? Все знают, вот еще одно подтверждение. Ключевые слова: еще одно.

Действительно необычным опытом стал рассказ Владимира Аренева "В ожидании К." Повторю то, что уже говорил о нем, когда судействовал на премии "Новые горизонты": может быть, лучший на сегодня рассказ Аренева. Человеческая история; очевидная метафора, не сползающая в аллегорию; литературная игра, которая не сводит реальность до пределов книжной страницы, а, напротив, делает странно-убедительными и даже зловещими детские стишки (для тех, кто не читал: сказки Чуковского); выход в миф, а из него – вполне естественно – опять к истории одного человека. Рассказ переусложнен – и в данном случае это скорее недостаток: некоторые отсылки к прекрасно известным мне текстам я "считал" только после прямых указаний автора. Желание упаковать слишком много выдумок, культурных и исторических отсылок нередко загромождает прозу Аренева, в ущерб сюжету и героям. Здесь и, скажем, в "Белой Госпоже" этого удалось избежать – но ведь на самой грани прошел.

Поэтому, после долгих раздумий и с тяжелым сердцем: прочерк, прочерк, прочерк.

В номинации "Эссе" немного сжульничаю и назову то, что написано не о фантастике, но фантастом: "Мои универсамы" Святослава Логинова – автобиографическое повествование о работе грузчиком в середине восьмидесятых годов.

Что касается критики, то – и "Если", и "Полдень" давно уже ничем не радовали; напротив, "Мир фантастики" стал для меня интереснее, и статьи Сергея Бережного ("Киберпанк как культура отключения от сети") и Николая Караева (об экранизациях Брэдбери и Толкина) я прочитал с удовольствием. А в области литературоведения, конечно, не было равных "Льюису Кэрроллу" Нины Демуровой (премия "Портал", к чему бы это?). Слава богу, продолжилось издание "Неизвестных Стругацких" – шеститомника, подготовленного героическими Виктором Курильским и Светланой Бондаренко (АБС-премия), но о нем скажу после выхода последней части.

Переводная фантастика. Здесь мне судить труднее, потому что слишком многое из того, что издается в России, относится к двум категориям: (1) так плохо переведено, что оценить трудно; (2) может, в чем-то и талантливо, но мне совершенно не интересно. Неудивительно, что все книги, вошедшие в топ-лист 2012 года, я читал в оригинале. Вот "Танец с драконами" (премии "Локус" и... "Портал", да что ж такое!), подтвердивший, что если коготок увяз... то, я очень надеюсь, Джордж Р. Р. Мартин все-таки сумеет вытащить неповоротливое и буксующее повествование из того болота, в котором оно завязло. Вот "Благие знамения" Нила Геймана и Терри Пратчетта (премия Фантлаба) – книга настолько же смешная, насколько поверхностная. Вот невероятный, гм, комикс Шона Тана "Прибытие" (премии "Локус", "Ауреалис"), рассказывающий (без единого слова!) историю эмигранта из сюрреалистической Центральной Европы в еще более сюрреалистическую Америку. Ближайший и чуть ли не единственный аналог – мультфильмы Ивана Максимова; пролистывая "Прибытие", я мысленно как раз и превращал его в фильм, удивительный и трогательный. А "Мраморный фавн" достается русскому изданию книги Сергея Жадана "Ворошиловград" – может быть, самого важного украинского романа за последние десять лет. "Ворошиловград" – прекрасный образец "химерной прозы" (украинского аналога магического реализма), развитие традиций литературы 1920-х (Майк Йогансен) и 2000-х (Олександр Ирванец); книга настолько украинская, что ни один русский критик ее не понял – большинство увидели в ней ностальгию по СССР или бытописание "бандитских девяностых". Между тем, Жадан, рассказывая о земле, где прекрасная "муринка" угощает странника плодами граната, где кочевники идут из Азии в ЕС, где можно сыграть в футбол с давно умершими друзьями, а священник-штундист дышит огнем, – рассказывая об этой земле, имя которой Украина, Жадан говорит о необходимости осмыслить прошлое – свое, личное прошлое, – и идти дальше. "Чужих между вами нет"; наша земля едина, и ее нужно защищать, то есть работать на ней. Прошлое прошло, пора думать о будущем. Это текст очень смешной, очень лиричный и очень важный для, говоря пафосно, национального самосознания. Это – настоящее.

Итак:

Роман: –––

Повесть: –––

Рассказ: –––

Эссе: Святослав Логинов. Мои универсамы (Новый мир. – № 1).

Критика, литературоведение: Нина Демурова. Льюис Кэрролл (М.: Молодая гвардия).

Переводная книга: Сергей Жадан. Ворошиловград (пер. З. Баблояна. – М.: Астрель).

Подводить итоги 2013-го я еще не готов. Надеюсь вернуться в обычный график и сделать это в начале лета.

Если посмотреть на лауреатов «Мраморного фавна» в номинациях «роман», «повесть» и «рассказ» за 2001-2010 годы (очень удобно – первое десятилетие века), то можно увидеть: из 27 текстов 17 написаны тремя авторами: Дмитрием Быковым, Марией Галиной, Мариной и Сергеем Дяченко.

Собственно, единственный фантастический роман 2011 года, который заслуживает внимания, – разумеется, из числа мною прочитанных, – это «Медведки» Марии Галиной (премия Фантлаба). Об этой странной и сильной книге я уже писал (в соавторстве Татьяной Кохановской), так что отсылаю к прошлогодней рецензии. А что касается реакции многих – не скажу «всех» – читателей, то я могу лишь повторить сказанное два года назад по поводу «Малой Глуши». Читать – разучились. Подтекст и контекст не опознаются. «Вторым планом» привыкли считать «молань» (см. Тэффи), проговоренную главным героем на предпоследней странице. (Причем в «Медведках» как раз на предпоследней странице всё и сказано – что мне кажется скорее недостатком романа, – ан нет, не замечают.)

И, что важно: в «Медведках» есть надежда. Есть выход.

Куда лучше обстояло дело с повестями.

Был «Солнцеворот» той же Галиной: среди множества переработок сказочных сюжетов в духе «не так всё было» эта история красавицы, прекрасного принца и чудовища выделяется... я бы сказал, серьезностью. И безнадежностью, конечно.

«Вкус слова» Марины и Сергея Дяченко: в каком-то смысле более традиционная фэнтези (традиционная не по сюжету, а по подходу к материалу), построенная, как это бывает в хорошей фантастике, вокруг овеществленной метафоры, и метафоры удачной. Сам по себе «Вкус слова» кажется частью чего-то большего; предполагалось, что это «большее» придаст тексту дополнительный объем, – но когда несколько месяцев назад вышел «роман в историях» «Стократ», оказалось, что его составные части слишком уж тянут в разные стороны.

«Полярная сага» Геннадия Прашкевича и Алексея Гребенникова начиналась как мифическое повествование с безумным смешением культурных кодов: не сразу и разберешь, что происходит. Но когда наконец становится ясно, что перед нами эпос о современном человеке, провалившемся в мир мифа, – стилевая какофония (совершенно осознанная, а всё-таки какофония) и сбоящий ритм практически уничтожают повесть, которая могла бы стать не менее сильной, чем «Белый мамонт» Прашкевича-соло.

Вполне удачный опыт построения (псевдо)эпоса – «Мэбэт (История человека тайги)» Александра Григоренко. Критики называли в связи с ним много славных имен – прежде всего Алексея Иванова, конечно; между тем, мне вспомнился прежде всего ранний Максим Горький – только Григоренко написал не о ницшеанских сверхбосяках, а о ненецком сверхчеловеке. А потом, конечно, – неизбежно – заходит речь о цене и о том, к чему приходит перед смертью «любимец божий, который сам себе закон».

А самая необычная... повесть? да нет, не то чтобы повесть, и не сборник, а что-то странное объемом в два авторских листа – «Устное народное творчество обитателей сектора М1» Линор Горалик (премия «Портал»). Это действительно фольклор – обитателей ада, который не слишком отличается от нашей жизни, разве что безнадежность совсем уж нескончаема.

«А почто ты, кумушка, – говорит змея, –

Разрешаешь курочкам выбрать, кто – твоя?»

Отвечает лиска: «А пускай оне

И в аду далеком помнят обо мне».

Как обычно в лучших текстах Горалик: если попадает, то в самую точку; а для многих читателей, конечно, не попадает вовсе – но я к ним не отношусь. Книга Горалик и становится лауреатом «Мраморного фавна»: она временами, словно проговариваясь, сообщает что-то очень важное – утекающее, как вода сквозь пальцы, когда пытаешься указать: да вот же оно.

Премии за рассказ в этом году не будет. Из множества произведений короткой формы, которые мне пришлось прочитать, запомнились только два: «Гастарбайтер» Леонида Каганова (в духе... ну, пожалуй, серьезного Булычева) и «Под мостом» Дмитрия Колодана (немного слишком похоже на Геймана; премия «Портал», тем не менее, вполне заслужена).

Премию за эссе я присуждаю реже прочих: слишком уж размытый жанр. Вот и в этом году текст-лауреат находится, по сути, на границе с рассказом: «Жить очень трудно, брат» Дмитрия Быкова. Судьбы «Серапионовых братьев» всем известны, но когда мы слышим горькие признания самих серапионов, дождавшихся в 1989 году в питерском Доме искусств последнего, Вениамина Каверина... это уже никакой не научпоп, а просто хорошая проза.

А научно-популярную литературу в самом правильном и классическом смысле представляет книга Владимира Гопмана «Золотая пыль. Фантастическое в английском романе: последняя треть ХIХ-ХХ вв.» (премия «Портал»). Это не монография, но сборник статей, посвященных таким важным фигурам, как Уильям Моррис, Энтони Хоуп, Брэм Стокер... вплоть до Олдисса и Балларда. Именно то, что перед нами сборник, а не единая монография, не дает возможности представить развитие английской фантастики как единого многосложного процесса, а формат биографического очерка (тем более, об авторах, зачастую малоизвестных) подталкивает скорее к пересказу, чем к анализу текстов. Прошу заметить: это говорит литературовед, который уже пятый год не может переработать в книгу цикл «За пределами ведомых нам полей» – и лучше многих представляет, с какими сложностями столкнулся Гопман и как профессионально он с ними справился. Так вот, мне как человеку, неплохо знакомому с английской фантастической традицией (без ложной скромности), читать «Золотую пыль» было интересно и полезно – в том числе с профессиональной точки зрения. Спасибо автору.

И переводы.

Наконец-то вышел на бумаге роман Терри Пратчетта «Ночной Дозор»... ах, простите, «Ночная Стража» (премия «Прометей»). В перевод я почти не заглядывал – мне вообще не очень-то нравится, как переводят позднего Пратчетта, – а книга, безусловно, одна из лучших: ироничное и даже меланхоличное размышление о человеке, истории и революции (в 2002 году Пратчетт предсказал, помимо прочего, оранжевую революцию – на то он и великий писатель). Парадокс: самое слабое в романе – это фантастика, монахи времени с их аппаратурой; потому что Пратчетт по природе своего таланта – реалист. Примечательно, что ни один известный мне западный рецензент не указал, под каким мощным влиянием «Наполеона Ноттингхилльского» пребывает «Ночной Дозор». В самом деле, кто же из англичан (кроме Пратчетта и Геймана) сейчас читает Честертона...

Могучий и несравненный Нил Стивенсон. «Система мира» (премии «Локус», «Прометей») – на мой вкус, лучшая переводная книга прошлого года . О ней я как раз сейчас пишу подробно, так что здесь ограничусь упоминанием: достойное завершение монументального «Барочного цикла». С «Анафемом» (премия «Локус», у нас – премия «Портал») сложнее: для меня этот роман, гибрид «Игры в бисер», «Имени розы» и твердой НФ, стал лучшим доказательством того, что вот эта самая «твердая НФ» – тупиковый путь. И всегда им была. Процитирую эссе Стругацких, написанное в 1973 году, но опубликованное лишь недавно:

«...Конечно, было время, когда более или менее строгое научно-техническое обоснование фантастических событий, происходящих в романе, рассматривалось как признак солидности, а заодно и утверждало реноме автора как эрудита... Вот и торчат теперь тоскливыми пугалами на пройденных литературных путях эти ужасные гибриды популярных учебников с приключенческой макулатурой. Впрочем, если даже отвлечься от подобных несомненных крайностей, нетрудно заметить, что в самых лучших, ставших уже классическими образцами произведениях научной фантастики самые слабые, самые худосочные страницы уделены именно попыткам научно-популярно объяснить несуществующее, невероятное или почти невозможное».

Вот и у Стивенсона так: в тот момент, когда должна возникнуть подлинная Система мира, вместо нее являются сомнительные теории Пенроуза и Эверетта, а следом за ними и, осмелюсь сказать, передергивания – в том, что касается реалистов и номиналистов, религии и науки. Исторический «Барочный цикл», с бессмертными мудрецами, философским камнем и прочей как-бы-фэнтези, – на самом деле куда более «твердая» (и более удачная) НФ.

Однако – «Анафем» ли, «Систему мира» ли назвать лучшей переводной фантастикой прошлого года, – а у нас авторов, подобных Стивенсону, нет. И не будет. Наша фантастика перестала быть интеллектуальной прозой – о причинах умолчу, благо они очевидны, а писатели – народ обидчивый. Да, был смелый эксперимент – первая часть «Я, Хобо» Сергея Жарковского; ну а еще? Не говорю уж – а где обещанные продолжения?..

Всё это не в укор... ну, хотя бы другим лауреатам этого года: они работают совершенно в иной области фантастической литературы и делают это блестяще. Но есть такая суровая штука – литературный процесс... Вот его-то и нет.

Остается только еще раз назвать лауреатов и поблагодарить их:

Роман: Мария Галина. Медведки (Новый мир. – №5–6; М.: Эксмо).

Повесть: Линор Горалик. Устное народное творчество обитателей сектора М1 (М.: Арго-Риск, Книжное обозрение).

Рассказ: No award.

Эссе: Дмитрий Быков. Жить очень трудно, брат (Известия. – 2 февраля)

Критика, литературоведение: Владимир Гопман. Золотая пыль (М.: Изд-во РГГУ, 2012; по факту – 2011).

Переводная книга: Нил Стивенсон. Система мира (М.: АСТ, Астрель).

Ах, да, еще одно: нужно ли напоминать, что романы Стивенсона блестяще перевела Екатерина Доброхотова-Майкова? Не нужно. Но не все, вероятно, знают, что в ее переводе вышел и юношеский роман Шарлотты Бронте «Найденыш» – безумный, пародийный и составляющий часть чрезвычайно сложной литературной игры семейства Бронте. Отдельные части этой мозаики только начинают к нам приходить; а ведь вымышленная африканская колония, в которой происходит действие, – тоже часть «неведомых полей»...

Вот теперь – всё. До следующего года!

Лучший роман года — безусловно, "Остромов, или Ученик чародея" Дмитрия Быкова (премии "Национальный бестселлер", "Портал"). Из всей "О-трилогии" любимой моей частью была и остается "Орфография", которая ухватила с первых же страниц; но "Остромов" поначалу вызвал скорее неприятие. Сменилось время (1918 и 1925), сменился жанр (классический "революционно-интеллигентский роман" и роман авантюрный / роман воспитания) и, конечно, изменилась интонация. "Орфография" была пронизана томящим чувством совершающейся гибели (культуры и человека): в такие времена всё возможно — и заранее ясно, чем всё закончится. "Остромов" — книга о другой эпохе, надежды и иллюзии равно бессмысленны: прежде было страшно, теперь — тускло и мерзко. Первая половина романа написана так, как мог бы написать профессор Преображенский о Швондере: с безграничным... не отвращением даже, а презрением — совершенно внеклассовым. Как у нас может быть что-то общее с ними? Презрение — не самое плодотворное чувство — но в "Остромове" это лишь исходная точка, без которой не было бы и пути к совершенно иному финалу.

Заглавный персонаж, гуру, ясновидец и розенкрейцер — иными словами, шарлатан и провокатор, создающий в теснейшем сотрудничестве у ГПУ кружок советских масонов. Как и подобает авантюристам 1920-х годов, он обманывает всех, но графа Монте-Кристо из него заведомо выйти не может, а переквалифицироваться в управдомы — такая же утопия, как и бежать за границу. (Роман еще более подчеркнуто-литературен, чем "Орфография": отсылки, цитаты и парафразы из Грина, Булгакова, Платонова, Пастернака, Ильфа и Петрова, Олеши, далее везде; игра в "кто есть кто" сделана более прямолинейно, чем в предыдущем романе цикла, где зазоры между персонажами и прототипами были существеннее, чем в "Остромове", где копирование идет один в один, так что не вполне ясно, зачем Каверину возвращать его натуральную фамилию Зильбер, а Лидию Гинзбург изображать как Лику Гликберг.)

В какой-то момент даже вульгарные обманы Остромова кажутся спасением: мир становится настолько омерзителен, что из него можно только бежать, левитировать в сферы небесные. То, что Даня Галицкий, второй главный герой романа, достигнет того, во что не верит его наставник, понятно почти с самого начала. Вопрос в том, что с ним будет после этого.

Вот тут-то рыхлая композиция романа становится безукоризненно четкой и жесткой. Когда на смену эпохе гниения приходит эпоха террора, это воспринимаешь едва ли не с облегчением: ну всё, самое страшное уже произошло — хоть что-то произошло! "Лучше ужасный конец, чем ужас без конца"; разумеется, мнимых масонов арестовывают сразу же после того, как Даня обретает свою любовь и способность летать. И ужасное действительно ужасно. Нет ничего легче, чем пугать или давить на жалость; Быков — и тут вспоминаются уже не Ильф с Кавериным, а скорее Шаламов с Оруэллом — просто показывает механизм уничтожения человека. Механизм, который не назвать безличным, потому что у него человеческое, слишком человеческое лицо. Для каждого найдется комната 101.

К этому времени и мистический опыт Дани, который еще недавно казался столь блистательным и прекрасным, становится каким-то нарочито недостоверным и гниловатым. Дело не в даниил-андреевских жруграх и уицраорах, дело не в том, что ключ к высшим сферам Дане случайно даже все тот же Остромов, — дело серьезнее. Читатель (этот читатель, во всяком случае) впервые усомнился в Данином Пути, когда просветленный юноша не заметил ту, которая нуждалась в нем больше всего; просто не заметил — остальное из этого следует, в том числе закономерный, но от этого не менее сильный финал.

Сверхчеловеческое, к которому стремились герои, оказывается бесчеловечным — а как иначе? Об этом было написано уже "Оправдание", а что урок остался не выучен — так кто же виноват? Не мне одному вспомнились при чтении "Остромова" "Гадкие лебеди" и"Vita nostra": "Все это прекрасно, но вот что, не забыть бы мне вернуться"; "Я отказываюсь..." Если русская фантастика конца 1980-х — начала 1990-х была пронизана гностической темой бегства с "бройлерного комбината", в котором все мы живем, — то в 2000-е все более заметной становится тема отказа (пусть даже и в совершенно попсовом изводе, как у Лукьяненко). Но, пожалуй, никто не показал чудовищные шестерни мироздания, тот неимоверный механизм, частью которого мы отказываемся быть, возвращаясь ко всему несовершенному и земному, — сильней и осязаемей, чем это сделал Быков.

Первая половина "Остромова" была неприятна, но в каком-то смысле утешительна: ведь мы — это не они, ведь мы можем смотреть на них свысока, не прилагая к этому никаких душевных усилий. Но последние части романа — сплошные удары по всем болевым точкам, до которых может дотянуться Быков; а он может. В "Орфографии" Ять бежал из страны, увидев маленького зверенка-беспризорника, в которого превратился его знакомый мальчик; в "Остромове" Даня почти к такому же зверенку возвращается из заоблачных сфер. Только пройдя тот же путь, только совершив то же, что и Даня (пусть даже по методу отца Брауна, в сознании и сопереживании), можно с полным сознанием отказаться от того, что тебе предлагают у врат в небесную фабрику. Роман хорош и сам по себе, но трилогия в целом — одно из главных достижений русской прозы последнего десятилетия. Может быть, главное.

Поэтому с грустью должен отметить, что не удалась третья книга другого цикла — "Метаморфозы" Марины и Сергея Дяченко, — цикла, начатого потрясающей "Vita nostra" и продолженного отличным, но объективно не таким сильным "Цифровым". "Мигрант, или Brevi finietur" (премия "Интерпресскон") — роман, точный по замыслу, но до этого замысла не дорастающий. Книга с переломанным хребтом: две ее половины настолько разнятся по ритму, что даже единство темы (преодоление себя как сохранение себя, стагнация и развитие, мир без страха и механизмы его роста) не создает единства текста. Попытка превратить метафизику "Vita nostra" в рациональную "гуманитарную НФ", а от нее перейти вновь к метафизике, на этот раз вполне ощутимой, вещественной, — это попытка дерзкая и задача достойная; но все-таки роман треснул и не выдержал.

О других романах прошлого года умолчу: ни один из них не заинтересовал мня настолько, чтобы его обсуждать.

С повестями, в общем-то, не лучше. В этом году премию в этой номинации я не отдаю никому, но, по крайней мере, могу назвать три текста. которые вполне заслуживают прочтения. Первая из них — "Белая госпожа" Владимира Аренева: изящное соединение сказок (от "Гензеля и Гретель" до "Белоснежки"), мифов (всё, что связано с Той Стороной и Дивным Народом) и произведений литературных (от кэрролловского "Зазеркалья" до толкинского "Кузнеца"). Повесть сделана искусно, а главное — есть в ней то, что трудно достижимо в подобных "миксах"; оно или удается, или нет. Я говорю об особом ощущении, которое присуще любой настоящей фэнтези: нам рассказана только часть Повести, мы ухватили только краешек чего-то древнего и всеобъемлющего. Так работает миф, так написана "Белая Госпожа".

Мне кажется, такой целостности не удалось добиться Дмитрию Колодану в его безусловно яркой и необычной повести "Время Бармаглота" (премии "Роскон", "Портал", "Фантлаб"). Зазеркальный мир у Колодана лишился той строгой, безжалостной логичности, с которой его выстроил Кэрролл; не стал и буйным хаосом Страны чудес, а замер где-то посредине — и, следственно, оказался обеднен по сравнению с первоисточником. Но и здесь — "за попытку спасибо".

«Вертячки, помадки, чушики» («Почтальон сингулярности») Антона Первушина – уже не столько вариация, сколько откровенный ремейк азимовского «Уродливого мальчугана», перенесенного на русские нравы. Пример текста, устремленного к финалу и в финале же обретающего смысл и эмоциональное содержание, – но остающегося ремейком.

Лучший рассказ опять написала Мария Галина: ее "Подземное море" сталкивает московского Эвримена со всеми мемами-паразитами современности, от Ктулху до Боевых Человекоподобных Роботов, и, как обычно у Галиной, оказывается, что невыдуманная реальность — страшнее всего. Примечательно, что в только что опубликованном романе "Медведки" ("Новый мир", № 5-6) герой Галиной находит-таки выход из тисков мифа и реальности, равно невыносимых, — и выход этот интересно соотносится с "Остромовым" и "Мигрантом" — но об этом поговорим, даст бог, через год. Из других прошлогодних рассказов интересным и нестандартным мне показался "Гимн уходящим" Юлии Зонис (премия "Портал"): миф, культурология и НФ в одном флаконе, перемешать и взболтать.

Награды в номинации "Эссе" тоже не будет (но обращаю ваше внимание на статью Святослава Логинова "Алхимии манящий свет"), лучшая же критико-литературоведческая работа — биография Герберта Уэллса, написанная Максимом Чертановым (премии "Звездный мост", "Портал"). О ней я уже как-то писал в ЖЖ, повторюсь:

Прежде всего скажу, что книга хорошая, "потому что потом мне будет очень трудно к этому вернуться". Уэллс у Чертанова, точно Иисус у Ивана Бездомного, "получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж"; а впрочем, и привлекающий тоже. Автор, по собственным словам, так и не смог понять, как относится к своему герою и, бывало, в течение одного дня испытывал к нему: а) ненависть; б) жалость; в) восхищение; г) раздражение; д) полное и абсолютное непонимание". Это ощущение Чертанов передает читателю, то есть персонаж получился действительно живым. Конкретных претензий немного: я не настолько в материале, чтобы замечать какие-то фактические ошибки, кроме самых тривиальных (Орсон Уэллс — не однофамилец Герберта Уэллса, а его омофон). Претензия, собственно, одна: то, как и о чем написана книга. В ней есть Уэллс — журналист, беллетрист, мыслитель, оратор, утопист, путешественник и пр., и пр., нет только Уэллса-писателя, несмотря на то, что едва ли не все романы и повести более-менее освещены (что особенно важно, когда те не переведены). Нет совсем. Чертанов, естественно, ссылается на книгу Кагарлицкого "Вглядываясь в грядущее", но добавляет: она написана "с филологическим уклоном" и "автор уделял внимание лишь тем работам Уэллса и аспектам его жизни, которые счел заслуживающими внимания". Второе, конечно, верно (1930-40-е годы Кагарлицкий пробежал скороговоркой), а первое замечание как нельзя лучше говорит о цели Чертанова — написать биографию и только биографию. Однако, как бы ни был интересен Уэллс-человек, но важны-то "Машина времени" и всё, что за ней последовало. Между тем, у Чертанова полностью отсутствует контекст — жанровый, временной, эстетический — всё то, что блестяще изложено у Кагарлицкого; когда же автор новой книги пытается сравнивать Уэллса с кем бы то ни было (Честертоном, Хаксли, Стругацкими, Лемом, да хоть и Чернышевским), выглядит это по меньшей мере наивно и уж во всяком случае неадекватно текстам. Словом, как биография замечательного человека книга Чертанова, безусловно, выигрывает; но как книга о человеке, который заслуживает биографии через 64 года после смерти, — проигрывает старой работе Кагарлицкого по слишком многим статьям.

Отмечу также методологически важную статью Омри Ронена "Наизнанку" (премия "Портал") — размышления о Стругацких, Ефремове и НФ вообще в контексте культуры нового времени.

Переводная книга: тут я опять чувствую себя совершенным брюзгой. Чем больше у нас издают современной (и не очень) фантастики, тем меньше она мне нравится. Едва ли не все, что читали и активно обсуждали в прошлом году, от "Эйфельхайма" Майкла Флинна до "Младшего брата" Кори Доктороу, от "Имени ветра" Патрика Рофусса до "Вора времени" Терри Пратчетта мне было попросту скучно. Зато наконец-то вышла уже хорошо знакомая нам книга, оказавшаяся не такой уж и знакомой: "Звездная пыль" Нила Геймана с иллюстрациями Чарльза Весса ("Мифопоэтическая премия фэнтези", у нас — премия "Портал"). Если кто-то говорит, что фильм по этому роману Геймана лучше самой книги, я сразу понимаю: "Звездная пыль" осталась непрочитанной. Возможно, именно рисунки Весса, неприкрыто стилизованные под "эльфийскую" графику столетней давности — прежде всего под работы Артура Рэкхема, — возможно, хотя бы Весс сумеет намекнуть читателям, незнакомым с культурным контекстом, какую именно игру ведут художник и писатель. Гейман и Весс странствуют по тем землям, на которые впервые ступили Дансени, Миррлиз, Кэбелл — и если вы не очень представляете себе тамошние законы (законы повествования, прежде всего), то и "Звездная пыль" покажется вам странной сказочкой, не детской и не взрослой. А, между тем, это лучший роман Геймана — разумеется, за вычетом графического "Сэндмена", чей первый том тоже вышел по-русски в прошлом году. К обоим изданиям я имею честь быть причастным.

Ну, вот как будто и все. Осталось подвести итоги — и без особой надежды — уповать на то, что 2011-й год окажется богаче 2010-го.

* * *

В 2009 году, кажется, почти все любители фантастики да нашли роман, который особенно пришелся им по душе, – причем читатели весьма различных пристрастий. Я отмечу три книги, у которых есть нечто общее и меня, признаюсь, удивляющее, – и еще одну, четвертую, несколько в стороне.

В последнее время все больше появляется книг, работающих как кляксы Роршаха: они вызывают полное понимание и сочувствие... даже так: со-чувствие... у одних групп читателей и совершенное непонимание – у других. Одни видят в этих пятнах отчетливую картинку, другие, как ни вглядываются, – ничего, кроме мешанины; и все уверены, что они-то правы. Речь не идет об оценке качества, нет, – об искреннем непонимании, которое даже не сознает, что текст остался «закрыт».

Звоночком были уже споры вокруг «Vita nostra» Марины и Сергея Дяченко: на эмоциональном уровне роман работает очень сильно (понятно, что не для всех и т.п. – но оставим оговорки), однако элементарные вопросы, а что же, собственно, происходит в книге и что означает финал, в большинстве отзывов и рецензий так и не получили ответа. Явственный (для меня) и важнейший (для романа) гностический контекст полностью выпал из поля зрения читателей. Но «Vita nostra» хотя бы была прочитана; ее косвенному продолжению – «Цифровой, или Brevis est» – повезло меньше. Такой безусловной внутренней силой, заставляющей принимать книгу (даже без понимания; даже если последует отторжения), роман не обладает – потому и прочитан он был как очередная страшилка об интернете, блогах, геймерах и зловещем Разуме-Из-Сети. Однако вполне очевидно, что роман выстроен как антитеза к «Vita nostra», причем по всем основным пунктам, главный из которых – методы обучения героини/героя, дорога к выходу за пределы своих возможностей: страх и безумная сложность безумных упражнений в первом романе, соблазнение новыми возможностями и безответственностью игры – во втором. Отсюда – и столь же принципиальное различие финалов: выход в новое, бес-страшное творение в «Vita nostra», муторная безысходность – в «Цифровом» (первая у Дяченко абсолютно беспросветная и абсолютной закрытая концовка).

«Цифровой» был обречен проиграть в сравнении: и потому, что антитеза подразумевает, до определенной степени, повторение; и потому, что антагонист Сашки в «Vita nostra» – это (по словам Марины Дяченко) Сатана, а наставник Арсена в «Цифровом» — всего лишь Мефистофель (подразумевается, конечно, соотношение масштабов, а не принятые роли – хотя фаустовская тема в «Цифровом» лежит на поверхности). Тем не менее, «Brevis est» – книга умная и сильная сама по себе; потому что написана не о «уютных ЖЖшечках», но – в частности – о бинарном коде «свой-чужой», которым программируется человечество... Кто захотел увидеть это – увидел.

«Малая Глуша» Марии Галиной (премия «Портал») – роман, гораздо лучше воспринятый «общественностью», роман сильный и страшный. Но что читаем в отзывах (не всех, но многих)? Первая часть книги (состоящей из двух повестей, которые связаны скорее символически) – это-де «комически-авантюрная история», юмористическая одесская страшилка и пр., и пр. Но повесть о санэпидемстанции, которая в далеком 1979 году ограждает портовый город от вторжения прибывшей на кораблях иноземной нечисти, начиная с диббуков и кончая вендиго, – текст страшный и безнадежный. И не в том даже дело, что позднезастойный быт воссоздан в точнейших деталях, вызывающих ретроспективный ужас и отвращение. Страшнее другое. Время от времени герои думают: а вот если бы у нас были такие переносные телефоны, как у американских полицейских... а если бы снимали такие длинные-длинные сериалы, чтобы за судьбой семьи можно было следить годами... Будут и мобилки, и мыльные оперы – а в жизни этих людей и тридцать лет спустя не изменится ничего. Вендиго укротить можно, а выхода нет и не будет – никогда. И тем сильнее, на контрасте, оказывается вторая часть, собственно «Малая Глуша» (в прошлом году получившая «Мраморного фавна»): исход возможен только в метафизическое измерение, в посмертие, откуда, конечно, никакому Орфею не вывести любимых... но жизнь, по крайней мере, не замкнута в стенах хрущоб.

«Дом, в котором...» Мариам Петросян (премия «Портал – Открытие себя») – самая «роршаховая» из книг прошлого года. Одни ее читают со слезами и смехов, полностью погружаясь в текст, другие (как я) – даже перелистнув 957-ю страницу, в недоумении пожимают плечами. Кого-то отталкивает тема; но это не роман «об интернате для детей-инвалидов» – уже потому, что герои такими себя не видят, а читатель – вслед за ними. Приходится напоминать себе, что Слепой – слепой, Сфинкс – безрукий, а Курильщик ездит в кресле-каталке. Это не натуралистический роман, и не на жалость он бьет; это роман о мире, созданном детьми, – обладающем особой, не всем и не сразу внятной логикой. Невероятное и невозможное сначала кажется не более чем игрой и фантазией, но постепенно обретает пугающую реальность, которая и захлестывает обитателей Дома в финале.

Но даже самые подробные и внятные рецензии, какие мне встретились, – Марии Галиной и Дмитрия Быкова – только подтвердили мое убеждение, что роман ни о чем: все интерпретации говорят только о том, что именно видит данный читатель в данной кляксе. Я – не вижу ничего и, кажется, понимаю причину этого.

Есть читатели, для которых чрезвычайно важна «картинка», возникающая в сознании; достаточно легких штрихов (но нанесенных прицельно точно), чтобы написанный мир ожил. Понятно, что для других читателей те же штрихи будут казаться грубыми. Меня, к примеру, раздражает стиль Петросян: язык не плох, но до ужаса приблизителен; стоит писательнице выйти за пределы прямого называния, как она обращается к проверенным, автоматически выскакивающим клише. Персонажи, в большинстве своем, безлики и взаимозаменяемы (два исключения: Курильщик, не вполне свой в Доме, альтер эго читателя; и Табаки, классический трикстер).

Дальше – нет смысла говорить об объективных критериях оценки, только о мифической «энергии текста». Вот это меня и пугает: судя по тому, какие книги становятся популярными и «культовыми» – то есть очень любимыми очень малым кругом читателей, – человечество медленно делится на группы, которые в принципе не способны понять друг друга. Я вполне равнодушен к культовым... прошу прощения, уже классическим «Ста годам одиночества» – но не могу не признавать за ними такие-то и такие-то литературные достоинства. Можно сравнивать «Дом, в котором...» с «Маленьким, большим» (как это делает Галина Юзефович) или даже ставить его выше американской саги (как это делает Мария Галина) – но, вне зависимости от (не)любви к роману Джона Краули, нужно признать, что он держится на прекрасном стиле и вязи аллюзий... в романе же Петросян, кроме «картинки», нет ничего. Во всяком случае, повторюсь, никто еще не сказал об этом «чем-то» сколь-нибудь внятно.

И четвертый роман, стоящий, как я уже говорил, в стороне: он-то вполне понятен... или я опять ошибаюсь? «Глобальное потепление» Яны Дубинянской (премия «Бронзовая улитка»); достоинство его, оно же и недостаток: Дубинянская написала роман Дмитрия Быкова. Предмет романа – тягостные взаимоотношения Нашей Страны и Этой Страны – на личностном уровне (а на каком же еще?): перед нами – история киевской журналистки Юлии Чопик и московского литератора Дмитрия Ливанова, и им не сойтись никогда. Что мне представляется важным: через пять лет после Майдана украинские писатели – не важно, на каком языке они пишут, – снова и снова пытаются ответить на вопрос, почему же у нас опять ничего не получилось. Нет счастья, которое в «Глобальном потеплении» ищут на одесском шельфе. Нет как нет; а вот война вполне вероятна. Я и сам пытаюсь оформить в сюжет схожие – но не столь мрачные – ощущения (пока безуспешно), поэтому версия Дубинянской для меня – интересна и актуальна. Да и читать было интересно, чего скрывать.

Итак, «Цифровой», «Малая Глуша», «Дом, в котором...», «Глобальное потепление»... и премию «Мраморный фавн», вполне ожидаемо, получает «Малая Глуша» (а все-таки — соглашусь со Львом Данилкиным! — это очень сильная и очень важная, но недостаточно странная книга).

* * *

Средняя форма: ба, почти все те же имена. Три повести, одна страньше другой, и расположу я их по порядку возрастания странности.

«Мир наизнанку» Марины и Сергея Дяченко. Типичная дяченковская нескладёха, безответная экскурсоводша, вдруг узнает, что она – второстепенный персонаж телесериала, и пытается вырваться в «настоящую жизнь», о которой имеет довольно смутное представление. Повесть интересна не столько сюжетом (вполне захватывающим, авантюрным – а чего ждать от профессионалов?), сколько тонким ощущением непрочности быта, зыбкости повседневной жизни, в которой рядом с нечасто встречающимися подлинными людьми обитают проклятия и вещи, антропоморфный курс доллара и кот, ставший человеком... В кульминации вдохновенное – и опасное! – безумие достигает предела и оборачивается выходом в обычную жизнь, в обычный дождь, но увиденный словно впервые. Это красиво и... правильно. (Забегая вперед, скажу, что к повести примыкает рассказ «Снег» – о том самом ожившем проклятии, которое вскользь упомянуто в «Мире наизнанку». Сам по себе «Снег» не очень понятен и кажется не более чем обрывком-зарисовкой, но в контексте мини-цикла производит куда более сильное впечатление.)

«Красные волки, красные гуси» Марии Галиной. Трехступенчатая игра со стилями, жанрами, а значит, и смыслами. Неимоверно плоские записки советского натуралиста сменяются жуткой реальностью 1930-х годов, полностью вытесненная из «официальной» версии событий, которую биолог-охотник заносит на бумагу; а еще дальше – жуткий мифологический мир, куда (как и во многих произведениях Галиной) необходимо погрузиться, но еще важнее – вырваться оттуда невредимым. Любопытно: по авторскому замыслу финал повести вполне оптимистичен, но мне и в нем почудилось зловещее предвестие, которое герой гонит от себя. Что показательно.

«Адский галактический пекарь» Владимира Данихнова. А вот это – полный и беспримесный сюр о странных обитателях космического корабля. Как ни странно для подобного жанра, повесть строится на переходах от забавного к жутковатому и даже трогательному (хотя я опять-таки не уверен, что правильно понял финал). По-моему, это удача – а многих «Пекарь» раздражает до чрезвычайности. Как всегда – читаем разные книги, смотрим на разные кляксы.

Больше всего по душе мне пришелся «Мир наизнанку»: кажется, в нем баланс реальности/нереальности – оптимальный.

* * *

С рассказами – беда. Жюри «Портала» в этом году не присудило премию никому, и я, признаюсь, тоже голосовал за это решение. Сергей Некрасов в сетевом обсуждении заметил, что, по его мнению, в 2009-м, вышло по крайней мере два рассказа, которые вполне могли бы получить премию «Хьюго» – будь они написаны по-английски. Собственно, тем они мне и не нравятся: большая часть повестей и рассказов, ставших лауреатами «Хьюго» и «Небьюлы» в последние годы, какие-то совершенно одинаковые, лишенные даже намека на индивидуальность (за очевидными исключениями, такими, как Тэд Чан): фантастическое допущение есть, а что еще нужно.

В истории «Мраморного фавна» был уже прецедент, когда премию в номинации «Рассказ» получали миниатюры («Не местные» Линор Горалик), – почему бы и не в этом году? «Писатель» и «Скафандры» Дяченко – злые... точнее, недобрые, но очень точные диагнозы. Какими и должны быть правильные миниатюры.

* * *

Эссе... Ну, не вполне эссе, но все-таки: подготовленная Светланой Бондаренко публикация «Интервью длиною в годы» – систематизированные выдержки из офлайн-интервью, которое Борис Стругацкий ведет с июня 1998 года. Умные ли вопросы, глупые, почтительные или провокационные – ответы неизменно корректные, вдумчивые... и очень усталые. Старый Горбовский на Саракше.

Лучшая критическая работа 2009 года, на мой взгляд, – сборник Владимира Гопмана «Любил ли фантастику Шолом Алейхем?» (премия «Портал»): работа, которую можно охарактеризовать одним словом – профессиональная. Мне как историку фэнтези особенно интересна была глава об Уильяме Моррисе. Назову также аналитический обзор Сергея Шикарева «Перемена книг и книги перемен», культурологические статьи Леонида Фишмана «Зачем менять историю?» (премия «Портал») и «Вот вам архаика, а постмодерна не будет», а также «краткую историю советско-российских фэнзинов» – «Предтечи» Антона Первушина. Не первый уже год: критика и литературоведение зачастую интереснее фантастической беллетристики.

* * *

И, наконец, переводная книга. Здесь у меня – наибольшие пробелы: список «Не читал, а надо бы» все длиннее... но вряд ли для меня что-то станет рядом с «Дэмономанией» Джона Краули (2000), третьим томом тетралогии «Эгипет». (Могла бы поспорить «Система мира» Нила Стивенсона – но когда-то она еще выйдет.)

К прочтению рекомендую также роман Урсулы Ле Гуин «Лавиния» (2008) и сборник статей Станислава Лема «Мой взгляд на литературу» (2003). О них я писал в обзоре для «Нового мира» – к нему и отсылаю.

Удивительная книга – графический роман Алана Мура и Дэйва Гиббонса «Хранители» (1986-1987, премия «Хьюго»): умный комикс, деконструкция мифа о супергероях, альтернативная история, антиутопия, тщательно – до мельчайших деталей! – продуманный мир. Критика китча в рамках эстетики китча, без попыток выйти за эти рамки – вот что примечательнее всего. Читал взахлеб – и лишний раз убедился, что не воспринимаю саму эстетику комиксов. За исключением тех, над которыми работал великий Дэйв Маккин, продолжатель дела Уорхола и Поллока, а не авторов «Супермэна» и «Бэтмена».

Конечно, нужно упомянуть и процитированную в эпиграфе «Ложную слепоту» Питера Уоттса (2006), раз уж ее русское издание было принято столь бурно. Упоминаю: роман плохой. Концентрация всего, что для меня неприемлемо в научной фантастике, – от деревянного стиля (в оригинал заглядывал, не беспокойтесь) до картонных специализированных героев, которых приходится делать фриками, чтобы хоть как-то индивидуализировать, от пристального внимания к «автобусам и прочей аппаратуре» (девайсам и гаджетам, которые ничем принципиально не отличаются от компьютеров на перфокартах из фантастики 50-х) до Большой и Главной Мысли, которая после нескольких сот страниц беготни преподносится в виде Объясняющей Лекции. Был «Солярис», была «Формула Лимфатера», был «Глас Господа», было даже неудачное «Фиаско» (неудача Лема дорогого стоит, но все-таки...) – и пусть хоть кто-нибудь хоть немного приблизится к их уровню. А Питеру Уоттсу это и не снилось. Безусловно, я предпочитаю фэнтези научной фантастике – но все-таки из года в год жду «новой», «настоящей» НФ. А ее нет, даже Нилу Стивенсону («Анафем») она не удалась.

Или это я брюзжу? Через год проверим!